Правдивый рассказ пенсионерки Катерины Спиридоньевны, жительницы деревни Красноглиновка
- Дак, ровно пять годочков, день в день, Васятка у нас и прожил. Такой был хороший человек! Хотя кто он на самом деле - поди пойми: каракатица не каракатица, восьминог не восмьиног - их, нопланетян, не разберёшь. Но умом силён - не глупее нашего бывшего заведушшего мастерскими - в железяках не хуже механиков соображат!
Откедова, говоришь, в нашей Красноглиновке нопланетянин взялся? Знамо, откедова, из тарелки - в них все нопланетяне летают, али не видал по телевизеру-то? Показывают, чуть не кажный день... Хотя не знаю, как тапереча - у нас в деревне свету-то давно нет, с тех пор как, не помню в каком годе - Ельцын тады ишшо в Кремле был, Макаровнин бычок столб своротил, в проводах, как в паутине, запутался и шерсть себе на боках опалил. Председатель бычка кусачиками из проволоки выкусил, а провода люминевые отволок куда-то и как цветной металл сдал. Водки палёной на вырученные деньги купил и помер с неё, с отравы этой. Ну вот, с того времени и нету электричества. Телевизер не смотрим. Может, по нонешним-то временам уж они, родимые, и не в тарелках летают, может, в сковородках каких тефлоновых...
Раным-рано ишшо было – токо-токо скотину выгнали, пошла я в огород луку зелёного к завтреку надёргать, а чем летом-то, окромя луку, червяков-то своих замаривать? Картошка стара кончилась, нова - с горошину, мяса-рыбы тоже нетути. В районе, конешно, можно купить, дак ить дорого - полпензии на полкило говядинки-то и ухайдакашь. Да и хранить-то мясо негде, грю ведь тебе - свету-то в деревне нет, холодильник у Васильевны не работат. Мы раньше-то, при свете, всей деревней к ей ходили, у неё токо и был холодильник-то. Она, Васильевна, завсегда хорошо жила. А пошто ей плохо-то жить? Мужик еённый, председатель, пока от водки не помер, два раза в Москве был, три раза - на курорте, денег-то хватало, поди, в колхозе не токо провода налево толкали... Ну, ты што! У их и телевизер цветной, и шкаф со стёклами во всю стену, и на полу вместо половиков пласт пёстрый лежит...
А, ну дак вот. Луку надо мне было... Я ведь, почитай, уж лет десять без зубей - токо пять штук спереду для порядку торчат, а жвакать-то нечем. А перья луковые - вполне съедобная пишша, ежели их с солью растереть, да маленько сметаной сдобрить, да с чёрным хлебом, да ишшо яичко вкрутую... А по моим-то зубям дак лучше в мешочек...
Ну, перелажу через грядки - ближе к дому у меня огурцы-помидоры росли, под окнами, чтоб видать было. Раньше, бывало, саживала подале от дома, возля черёмухи, дак ктой-то воровал... А в тот год под черёмухой лук воткнула. Его-то не украдут.
Лезу, по дороге огурцы перешшытываю, мало ле, вдруг и сюды кто пробрался - народ-от нахальной у нас, ой, нахальной! Штаны старые на забор сушить повесишь - сопрут! Тряпки половые и вёдра дырявые и то воруют! Право!
Вдруг вокруг загудело, завыло и впереди, за черёмухой, в картошку сверху что-то блескучее, здоровущее шмякнулось, зашипело там, затрешшало, дым-пар вонючий пошёл. Упала я в борозду, ну, думаю, не иначе конец света! Тады про него во всех газетах писали, страшшали: покайтеся, люди, пока не поздно. И советовали, перед кем каяться, адреса давали сект да братств всяких и цены писали, скоко отпушшенье грехов стоит. А нам Васильевна все новости газетные сообчала. Она всяку макулатуру ишшо с коммунистической поры привыкла выписывать тоннами, идейная была, на это денег не жалела. А почту-то у нас и сейчас носят, и тады носили - раз в неделю, если почтальонша тверёзая. А она редко пьяна-то быват - шесть дён в неделю, семой - опохмел... Почта - дело сурьёзное, ответственное - это тебе не автолавка, котора раз в месяц приежжат, и то ежели дожжа давно не было - у нас ведь дорогу-то сначала при Хрущёве обешшали сделать, потом при Брежневе обешшали, потом перестройка началася - сам понимашь, какой уж тут асфальт. Так по сю пору глину и месим...
Ну, потрешшало в картошке, пошипело и утихло, а конца света так-таки и нету. Надоело мне его ждать, высунулася я из-за луковых стрелок и обомлела: батюшки! в моём огороде, посередь одворицы, здоровущий кругляк торчит, наискось боком в землю воткнулся. На таз похож, из которого я боровка Мишаню кормила, токо мой таз малированный, сбоку облупленный и в грязи весь, а этот чистый, серебром отливат, да какими-то фонариками по краям мигат. Ну и больше мишаниного таза-то, знамо дело.
Дым потихоньку рассосался, я малость в себя пришла и догадалася - не иначе - тарелка нопланетная. И страшно мне стало, и любопытно, и зло взяло - картошки кустов двадцать мне этот таз передавил! Стою, што делать - не знаю. Вдруг, кака-то кругла дверца в тарелке появилася, а оттуда поползли то ли змеи, то ли червяки зелёные. Спряталася я за черёмуху, смотрю. Нет, вроде не червяки - на восьминога похоже, тока шшупалец не восем, а уж больно много - все извиваются - не пошшитать. Сверху, над шшупальцами, шишка лупоглазая с четырьмя дырочками, на голову смахиват.
Покрутил нопланетянин своей шишкой, глазами поморгал, и прямым ходом ко мне пошёл - шшупальца выпрямилися, восем штук вниз, как ходули - навроде ног, восем штук по бокам - навроде рук, и ишшо возле головы у него были коротенькие шшупальца (потом я узнала - имя он пишшу в рот запяхиват).
Стою я, от страха онемела, ноги каменны. А этот восьминог-восьмирук подошёл ко мне и што-то забулькотил. Заговорил, видать. Побулькотил-побулькотил и замолчал. Смотрю, не нападат, шупальцами не путат, кровь не пьёт - видать, как тады в газетах писали, посланец доброй воли. Потом навёл на меня какой-то приборчик с антенной как у спидолы, от которого к его голове какие-то проволочки тянулися. И тут ни с того ни с сего почувствовала я, что хочу его в гости пригласить, накормить, напоить, чтоб он потом своим рассказал, какие в Красноглиновке бабы приветливые живут.
- Ну, - говорю, - дорогой представитель внеземной цивилизации, добро пожаловать! Мы, красноглиновцы, гостям завсегда рады. Стол накроем - у Макаровны, поди, прошлогодние грибы в подполье ишшо не заплесневели, она тем летом весь лес, как гребёнкой, прочесала, у меня капуста есть квашена, а Васильевну на самогон раскрутим - она его как-то по-научному варит, газет-журналов-то поначиталась.
И ишшо что-то я говорила - уж не упомню, только уж больно много болтала и всё гладко так, как дикторша из телевизера.
Говорю и вижу - на приборчике лампочки мигают, стрелочки бегают, пружинки крутятся. Минут пять прошло, приборчик мигать перестал. Нопланетянин шшупальцами пошевелил, глазами поморгал, дырочками посвистел и вдруг заговорил:
- Здравствуй, - сказал, - красноглиновка! Ташши грибочки и самогон. И Макаровну с Васильевной тоже можешь позвать. Отметим встречу.
Надо же! Вот это машинка! Махом научила пришельца по-нашему балакать. И говорит нопланетянин как по писаному, токо маленько слова растягиват, так мужик Васильевны, наш бывший председатель, разговаривал, когда выпивал маленько.
Завела я гостя дорогого в избу, усадила на лавку, а сама побежала по суседкам - за самогоном да снедью.
Ну, знамо дело, Васильевна с Макаровной тоже припёрлися. На стол собрали, первачку налили, рюмочки подняли (и нопланетянин тоже шшупальцей за рюмку ухватился).
- Ну, - говорю, - за встречу!
- За встречу! - сказали суседки.
- За встречу! - протянул нопланетянин председателевым голосом.
Васильевна так самогонкой и подавилась:
- Колюня! Не иначе ты в таком обличье с того свету вернулся! Господи! Что же это черти в аду с пьюшшими-то делают! Как же ты жить-то так будешь! Ни штаны, ни рубаха твоя любимая, помнишь, фланелева в красную клеточку с зелёными заплатами на рукавах, на тебя, на твои шшупальца таперя не налезут! А на новое где денег возьму? И у тебя, поди, нет... Возврашшенцам с того свету, небось, пензию-то не выхлопочешь, справок не насобирашь...
И давай выть-причитать, волосья седые на голове рвать. Во как ей стало денег-то жалко. Всегда Васильевна скупа была. Всегда свово председателя в чёрном теле держала, даже в гроб в заштопанных носках положила, всё равно, мол, под галошами-то не видать, да и в аду в котле вариться без разницы в чём, а если, по ошибке какой, в рай попадёт, так там всего в достатке, небось, выпишут ему со склада новые носки, а может, и ботинки каки достанутся заместо галош.
Перепугался мой нопланетянин, рюмочку недопитую отставил и говорит:
- Я не Колюня и прибыл не из ада, а с планеты Спрутелла из созвездия Гидры. А зовут меня Вассионисси...
Васильевна опять насторожилась:
- Ва-а-ся? Уж не папаня ли ты мой? Он тоже от водки помер... А ад можно и Спрутеллой обозвать, для секретности... А ну докладай, как твоё отчество и фамилие?
- Нету у меня ни отчества, ни фамилии, меня вывели в пробирке спрутельские учёные. На нашей планете жители уже давно сами не почкуются, это вредно для популяции - при спонтанном, неконтролируемом почковании возможно появление индивидуумов с отклонениями, - загнул нопланетянин мудрёную фразу, еле я её запомнила.
- Дак ты, выходит, сирота! Ни папки у тебя, ни мамки, ни сестёр, ни братьев! - опять стала причитать Васильевна и рвать на себе волосья. Хоть скупа она баба, да жалостлива.
- Сирота! Круглая! - кивнул шишкой нопланетянин, одной шшупальцей махнул рюмашечку, другой отправил в рот жмень солёной капусты, а третьей стёр здоровушшу слезу, котора покатилася из его глазишша по зелёной шшеке.
Захлюпали и мы, бабы. Жалко сиротинку-то! Выпили по новой, закусили. Налили по третьей, потом по четвёртой. Разговорилися. Подруги мои всё выпытывали, как там, на Спрутелле, простой народ живёт. Про начальников-то не спрашивали. Начальники и в космосе, небось, в резиновых сапогах по глине не топают, капусту с репой не едят, квасом не запивают. У них везде жизня весёлая.
- Во время ли пензию вашенским старикам платят, али как нам - по полгода задерживают? Надысь, Савельевна ждала-ждала пензию, да и не дождалася - преставилась. А велика ле пензия? Хватат ле на хлебушек-то? А лекарства дороги ле? - интересовалась Васильевна.
- А дома тама какие? Квадратные ле, круглые? Скопом все живёте, как мы в одной избе семеро, али кажный на особицу? Можно ле там дом купить али квартеру на собственны средства? Али государство жильём обеспечиват? А работа у всех ле мужиков есть? - запишшала Макаровна. У её всего богатства в семье - семь ртов, а кормилец один, да и тот второй год без работы. Вот Макаровна всё лето в лесу и пропадат - грибы-ягоды собират, что себе на еду оставлят, что в город на базар таскат.
Мой напланетянин всё подробно разъяснял. Там, на Спрутелле этой, давно, оказывается, коммунизьма построена. У всех всего хватат, за спрутелльцев машины работают, а сами жители токо искусствами да науками занимаются, природу да космос изучают. И дома у каждого отдельные и каки хочешь, на любой скус - и круглы, и квадратны, и еды полны холодильники, и болячек нет, и деньги имя не нужны...
Загрустили мои суседки от такой информации и по домам поползли, о коммунизьме в нашей Красноглиновке мечтать, да и то - пора и честь знать, дело-то к вечеру.
А я спрашиваю:
- Зачем ты, милок, к нам в деревню-то прибыл? Старых бабок што ли изучать?
- Да нет, - говорит Вася-нопланетянин, - на Меркурий я летал, собрал там образцы минералов, токо по дороге домой турбодрогулятор на тарелке моей сломался. А без него перемешшаться в гиперпространстве нет никакой возможности. Ремонтировать прибор надо, а где взять запчасти - ума не приложу, видать, накроется моя тарелка медным тазом...
- Погоди, Васятка, переживать. Завтра, с утречка, пойдём в сарай, там от моего деда-покойничка много всякого хлама осталося, может, тебе кака его железяка подойдёт. А таперя, давай-ка спать укладываться.
Залез мой Васятка на полати, накрылся лоскутным одеялом, глазки закрыл и засопел в четыре свои дырочки.
Утром, как я и обешшала, отвела гостя мово в сарай. Долго он там ковырялся, вылез токо к обеду, весь в пыли, ржавчине и паутине, чуть не плачет.
- Нет, - говорит, - Спиридоньевна, никако твоё железо не подходит...
- Тады пойдём к нашим мужикам, да в мастерские колхозные заглянем, их, поди, ишшо не до конца разворовали, может, найдётся дорогуля твоя.
Пошли мы по деревне. Народ из окошек на Васю мово тарашшится, удивляются. Бабка Степанида навстречу попала, спрашиват:
- Что, Спиридоньевна, внучок к тебе с городу приехал? А пошто зелёнай такой, наркоман, што ли? Али больной какой? А што руки-ноги у него извиваются? Не припадошный ле?
Степанида, язва така, всю жись меня не долюбливат, ишшо с коллективизации, когда тятя мой её дядю раскулачивал.
Дошли мы до мастерских, ничего путного там Васятка не нашёл, мужики тоже токо руками развели - где в нашей разрухе такой дефицит достанешь. Это надо в район ехать, на барахолку, а можа и в город, на завод механический, да и то туда без блата неча соваться. Али деньги надо кому-то дать, взятку. А какой у нопланетянина блат, да и денег на Спрутелле нетути... Я дала своих бы Васятке, да сама живу токо от пензии до пензии, и то редко хватат - всё на лекарства уходит.
Так и остался Васятка в нашей деревне. Поначалу тосковал сильно, по ночам на лавочке сидел, грустные каки-то песни булькотил, на небо звёздное смотрел, шшупальцами туда тыкал - мне свою родину показывал. А што я сослепу увижу - стара совсем стала...
По хозяйству мне начал помогать. И то дело: у меня две руки, а у него – восем ловких шшупалец. И работал за восьмерых. Сено мне косил, не хуже косилки, козу доил, как машинна дойка, огород полол, как восем шустрых девок.
С Макаровной в лес начал бегать. Грибов да ягод насобирал - полрайона накормить вусмерть можно. Полно подполье банок понаставили.
С мужиками нашими знакомство завёл. Не пондравилось мне это. Они его научили самогонку стаканами пить, махорку курить да материться. Чуть было не спортили мне парня. Слава богу, одумался, стал в своей тарелке сутками сидеть, ремонтировать. Решил, что если самому от нас не улететь, то надо сигнал на Спрутеллу дать, тогда его друзья-товаришши за ним прилетят. Собрал какой-то передатчик, всю мошшность тарелки в это радиво вложил и стал сигнал в небо посылать. Посылал-посылал, пока батарейка работать не перестала. А потом сел на скамеечку и сказал:
- Всё, Спиридоньевна, теперь ждать надо, если получат моё сообшшение на Спрутелле, то прилетят через пять лет, а не прилетят, так я с тобой останусь.
- Ладно, - говорю, - живи, места на полатях хватат. К осени-зиме тебе валенков с галошами по деревне насобирам, из фуфаек одежонку каку на твои шшупальцы приспособим.
Год прошёл, другой, третий... Жили мы с моим постояльцем душа в душу. Я ему картошку в мундирах варила - очень Васятка это блюдо под солёные грибочки уважал, а пришелец тоже в долгу не оставался: мою развалюшку отремонтировал, забор новый поставил, баньку срубил - любил он по субботам париться. Напарится так, что шшупальца ярко-жёлтые становятся, а потом сидит на завалинке в подштанниках с восемью штанинами, в подшитых валенках и квас холодный пьёт - любо-дорого смотреть!
Научился на гармошке играть, да так ловко, что его на все свадьбы и гулянья стали приглашать, деньги платили. Совсем мы хорошо с Васяткой зажили.
В любом доме стал Васятка желанным гостем, всем помогал - мужикам шурупы-гайки крутил, он своими шшупальцами, где хошь гайку наживит. Ремонтировал им мотоциклы да трактора, и всё удивлялся: как так на заводах делают, что нормальному человеку к болту ле, гайке ле ни ключом, ни пальцами не подобраться? Токо нопланетная шшупальца пролазит. Бабам огороды полол, да цыплят караулил - саму муторну работу делал. А по вечерам рукодельничал: одной парой шшупалец носки вяжет, другой - на пяльцах вышиват, третьей картинки акварельные со звёздами да кометами рисует, четвёртой чебурашек каких-то нопланетных из глины лепит, знать всё равно вспоминал космос-то свой.
А ишшо с девками частушки возле клубу пел:
«Милка, ты меня не бойся,
Не смотри, что шшупальца.
Про любовь не беспокойся -
Всё у нас получицца!
Обниматься я мастак,
Целоваться - тоже,
Благо, ночью не видать
Мою зелёну рожу!»
«Ну, - думаю, - слава Богу! Влюбится в Машку Кривоногову или Наташку Твердолобову - девки хоть куда, кровь с молоком, обе на Васятку вешаются, забудет про свою Спрутеллу, где у него никакой родни, окромя пробирки, нет, останется в деревне, семью заведёт, ребятишек, хозяйство...»
Да нет, видать не судьба мне на старости лет деток Васяткиных покачать. Ровно через пять лет в мою картошку, рядом со старой, шлёпнулась нова блескуча тарелка.
Заплакали мы с Васяткой горькими слезами.
- Останься, - реву, - милок, не бросай меня, старуху горемычную...
- Не могу, - говорит, - Спиридоньевна, ждут меня товаришши с отчётом, да и ностальгия меня мучит, сил нет, токо там от неё избавлюсь...
Забрал гармошку, сел в тарелку и улетел, токо кусты картошечные помятые остались, да стара тарелка, котору мы под курятник приспособили.
Кабы раньше знать, што он больной, может таблетки каки али капли можно было от ностальгии этой достать? И што мне, сироте, таперя делать?
...А, можа, прилетит ишшо?
Татьяна ЭЙСНЕР
